|
Разговор с Павловским Посадом
I
Ну, здравствуй, город, старый мой знакомый!
В который раз приехал я к тебе.
Я чувствую себя почти как дома
И размышляю о твоей судьбе.
Нет у тебя большой литературы,
Больших театров, толчеи большой.
Ты – скромный город со своей культурой
И тонкой поэтической душой.
Не каждый эту душу понимает,
Романтику твоих фабричных труб,
Твоих платков причудливый орнамент.
Ты для кого-то простоват и груб.
Пускай я не знаток архитектуры,
В искусстве разбираюсь не весьма,
Но я люблю твои мануфактуры,
Старинные казармы и дома.
Пусть ухмыльнуться кто-нибудь захочет:
«Казармы? Да о чём ты говоришь?»
Но то казармы были для рабочих
Бумаготкацкой фабрики «Париж».
Хочу, чтоб все о городе узнали,
И часто привожу сюда друзей –
Сперва зайдём в музей платка и шали,
А после – в краеведческий музей.
II
Здесь речки Клязьма, Ходца и Вохонка
Петляют между серебристых ив,
Здесь завтра первым кукарекнет звонко
Петух, что больше всех нетерпелив.
Здесь, в стороне от суеты московской,
Среди лесов, речушек и озёр
Родились пятый космонавт Быковский
И Тихонов – любимый мой актёр.
Не верю ни видениям, ни слухам,
Но кажется, что Тихонов опять
Почешет Бима белого за ухом
И выйдет к Клязьме уток пострелять,
Прицелится, но в краткий промежуток,
Когда спустить курок не так легко,
Вдруг отчего-то пожалеет уток
И выстрелит куда-то в молоко.
Все космонавты памятны Отчизне,
Быковский входит в этот славный ряд.
Здесь бюст ему поставили при жизни,
Здесь про него в музее говорят.
Я узнаю здесь каждое оконце,
Когда по тихим улочкам иду:
Вот в этом доме жил поэт Чухонцев,
А в том – Купцов «у века на виду».
Сергеев-Ценский, молодой учитель,
Писал рассказы здесь, преподавал.
Почтительно, «словесных тайн властитель»,
Его писатель Горький называл.
III
Купцы когда-то денег не жалели
На то, чтоб церкви строить, украшать,
Но власть сменилась, годы пролетели,
И те же церкви стали разрушать.
Я многое не видел и не помню:
Мне трудно описать моим пером
Ту белую шатровую часовню,
Которую снесли в тридцать втором,
А перед молодёжным фестивалем
Уже в далёком пятьдесят седьмом
Храм Воскресенский спешно разобрали,
Лишь колокольня не пошла на слом.
Пусть несуразно длинною и тонкой
Её Сергеев-Ценский обозвал,
Она стоит на берегу Вохонки,
Чтоб каждый видел и не забывал.
На этой колокольне аккуратно
Уже сто двадцать непрерывных лет
Старинные швейцарские куранты
Идут ничуть не хуже, чем в Кремле.
Не стану умиляться ежечасно,
Какой они невиданной красы,
Однако же встречаются нечасто
На колокольнях старые часы.
IV
Эх, город! Ты не ценишь день вчерашний!
На станции, в две тысячи седьмом
Я видел, как твою сносили башню,
И сам едва не тронулся умом.
Ломали башню долго и упорно,
Она сопротивлялась, как могла,
Как будто не была водонапорной,
А осаждённой крепостью была.
Быть может, башня сильно обветшала
За сотню с лишним лет? Я б не сказал.
Движению «Сапсанов» помешала?
По счастью, не разрушили вокзал.
Он окон вереницей смотрит строго
На город, признавая в нём отца,
На матушку – железную дорогу,
Что трудится усердно, без конца.
Наверное, кому-то показалось,
Что с прошлым неизбежно рвётся нить,
Но всё же очень многое осталось,
Что нужно непременно сохранить.
В наш век, когда безликая реальность
Заполнила иные города,
Ты где-то сохранил патриархальность –
Надеюсь я, что это навсегда.
И в заключенье речи этой длинной
Скажу, как Пушкин много лет назад:
«Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Павловский Посад».
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
