Московский центр авторской песни - Home
Поиск:    
Форум

ЦАП

Клуб Самодеятельной Песни
Текущее время: Четверг 28 Март 2024 01:16:54 PM

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 7 ] 
Автор Сообщение
СообщениеДобавлено: Воскресенье 24 Май 2020 04:02:26 AM 
Не в сети

Зарегистрирован: Суббота 30 Сентябрь 2017 02:17:56 AM
Сообщения: 214
Откуда: Москва, КСП "Могикане"
Вечер добрый!

Оставлю здесь ссылку на довольно любопытный материал о влиянии поэтов Серебряного века на Окуджаву: https://www.nlobooks.ru/magazines/novoe_literaturnoe_obozrenie/115_nlo_3_2012/article/18765/

Ещё того же автора с заходом в психологию и более торопливыми выводами: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2013_12/Content/Publication6_1006/Default.aspx

И структурный разбор "Пиджака" Жолковским с известным выводом о блоковских мотивах в творчестве Окуджавы, который потом повторит и подтвердит (и разовьёт до появления в цикле Жуковского со стороны XIX века) Быков в предисловии к ЖЗЛ-овской книжке: https://dornsifecms.usc.edu/alexander-zholkovsky/okud/

Статьи, правда, старые и может всем уже знакомы, но тут есть что обсудить. Особенно в первой части первой статьи.
Сведение всех шарманок воедино и разделение на три группы кажется менее убедительным (всё ж таки общее место?), но во второй статье Шраговиц говорит о связи с текстами Георгия Иванова ещё в двух случаях, может, можно найти ещё. Чем больше примеров, тем убедительнее каждый из них, включая и этот.

Иванов:

С шарманкою старинной
(А в клетке — какаду)
В знакомый путь, недлинный,
Я больше не пойду.

Не крикну уж в трактире, —
Ну, сердце, веселись!
Что мне осталось в мире,
Коль ноги отнялись…


Окуджава:

Шарманка-шарлатанка,
как сладко ты поешь!
Шарманка-шарлатанка,
куда меня зовешь?

Шагаю еле-еле,
вершок за пять минут.
Ну как дойти до цели,
когда ботинки жмут?


Цитата:
Сходство между первыми двумя строфами этих стихотворений разительное. Оба начинаются со слова «шарманка», а далее речь идет об усталых и боль­ных ногах шарманщика; у Иванова «путь недлинный», у Окуджавы «вершок за пять минут»; у Иванова «я больше не пойду», у Окуджавы «ну как дойти до цели»; у Иванова «ноги отнялись», у Окуджавы «ботинки жмут». Факт влияния Иванова на Окуджаву мог бы считаться полностью установленным, если бы не одно обстоятельство. «Шарманщик» Иванова был впервые опубликован (по мнению издателей «Нового журнала», поддержанному А.Ю. Арьевым) в 2001 году, причем по автографу — из архива А.Д. Скалдина, с которым Иванов перед Первой мировой войной тесно дружил и о котором написал очерк «Невский проспект» и главу в «Петербургских зи­мах». Правда, естественно предположить, что Скалдин был не единственным, кому Иванов показывал свои стихи, и что какие-то копии «Шарманщика» могли циркулировать в литературных кругах или даже быть напечатаны без ведома автора. Когда Окуджава писал свою «Шарманку», были живы многие, знавшие Георгия Иванова лично и хранившие — в записях либо в памяти — его стихи, написанные еще до эмиграции.

Так, в Тбилисском университете, где Окуджава учился с 1945 по 1950 год, читал лекции профессор Владимир Эльснер, бывший шафером на свадьбе Гумилёва и Ахматовой и возглавляв­ший при Блоке Союз поэтов; жил и работал в Тбилиси и поэт Рюрик Ивнев, друг Есенина и секретарь Луначарского; более того, оба руководили семина­ром поэтов-фронтовиков, который Окуджава посещал. С начала 1947 года Окуджава был членом кружка молодых поэтов, созданного Эльснером и пе­реданного им поэту Г.В. Крейтану — любителю и знатоку поэзии Серебря­ного века, в архиве которого обнаружены тетради со стихами многих поэтов того времени, включая Г. Иванова.


В общем, ладно с ним, с Ивановым, куда интереснее разбор неистовой и упрямой студенческой песни. Я приведу тут основное, опустив мелкие доказательства.
Цитата:
Волошин:

Есть два огня: ручной огонь жилища,
Огонь камина, кухни и плиты,
Огонь лампад и жертвоприношений,
Кузнечных горнов, топок и печей,
Огонь сердец — невидимый и тёмный,
Зажжённый в недрах от подземных лав.

И есть огонь поджогов и пожаров,
Степных костров, кочевий, маяков,
Огонь, лизавший ведьм и колдунов,
Огонь вождей, алхимиков, пророков,
Неистовое пламя мятежей,
Неукротимый факел Прометея,
Зажжённый им от громовой стрелы.


Если учесть семантическую и фонетическую[1] близость слов «упрям» и «неукротим», то можно считать, что Окуджава выбирает второй из этих двух огней, отсылая тем самым к «пламени мятежей» и «факелу Прометея». Напомним, что титан Прометей (чье имя означает «провидец») восстал против воли богов и похитил у Гермеса огонь, чтобы отдать его людям и спасти чело­вечество от гибели, за что Зевс обрек его на вечные муки. Может быть, Окуд­жава имеет в виду именно этот мифологический сюжет, когда пишет: «Пусть оправданья нет / и даже век спустя...»
Таким об­разом, «неистов и упрям» имеет широкое поле значений, включающее как предположительно разрушительную, так и со­зидательную функцию огня, причём сози­дательное начало связано с темой самопожертвования.

Однако в первом сти­хотворении из цикла «Путями Каина», названном «Мятеж», в третьей части есть строки: «Не жизнь и смерть, но смерть и воскресенье — / Творящий ритм мятежного огня». Из этих строк видно, что, когда Волошин писал о «неис­товом пламени мятежей», он, и за ним Окуджава, понимал под огнём источник обновления, а не просто уничтожения. Кроме того с огнём у Волошина связана идея цикличности, что открывает ещё одну сторону процесса постоянного обновления, когда огонь включен в переход от смерти к новой жизни. Призыв в песне Окуджавы — это призыв к обновлению. [2]

Вслед за темой огня Окуджава вводит тему времени. Он говорил об этом так: «Уже в декабре меня начинает лихорадить при одном упоминании о приближении Нового года. Я жду полного обновления, резких качественных перемен, я жду обновления моей жизни, близких мне людей и всего человечества». Таким образом, «на смену декаб­рям приходят январи» (у Бальмонта: «Идет тепло на смену декабрю») — это метафора перемен и ожидания «пол­ного обновления» в связи с наступлением Нового года, а не просто нового месяца. Предварённые призывом к «неистовому» огню строки о наступлении Нового года тоже говорят о желании перемен, теперь уже в хронологических терминах.

Сплетение двух тем — огня и времени — служит основой полифонии, ха­рактерной для многих песен Окуджавы.
Рассмотрим вторую строфу:

Нам все дано сполна —
и горести, и смех,
одна на всех луна,
весна одна на всех.


Окуджава вводит лирического героя, представленного местоимением «мы», это друзья и единомышленники, которым уготована общая судьба: «мы» - современники и жизнь конечна. Соединяя тему времени с темой судьбы поколения, он не рисует никаких радостных перспектив. Окуджава ничего об этом поколении не говорит — кроме того, что «мы» получили всего «сполна», тогда как Ап. Григорьев в «Дружеской песне» уделяет много внимания целям жизни для «нас», а традиция говорить в студенческой песне от имени друзей идёт ещё из песен вагантов:

Вечной истины исканье,
Благо целого созданья —
Да живут у нас в сердцах.
………………………
………………………
Разливать на миллионы
Правды свет и свет закона —
Наш божественный удел.


Григорьев считал себя последним из «скитающихся» поэтов, и свои вос­поминания назвал «Мои литературные и нравственные скитальчества». Влияние Григорьева на Окуджаву не ограничивается приведенными выше стихами. Григорьев продолжил в русской поэзии традицию пения стихов под аккомпанемент струнного инструмента, уходящую в глубь веков, и просла­вился как создатель стихов, исполняемых под гитару, поэтому его роль в фор­мировании Окуджавы как поющего поэта особенно велика.

Можно предположить, что отсутствие в песне какой-либо конкретной про­граммы вкупе с намеком на кару за неназванные дела связывают эту песню с пушкинским стихотворением «Во глубине сибирских руд.», в котором тоже ничего не говорится о вине адресатов с их «дум высоким стремленьем» [3]

Касаясь образной стороны первых двух строк второй строфы, отметим, что оборот «получить сполна» встречается в русской поэзии весьма часто. Например, у Пушкина «Оброк сполна ты получишь вскоре.» или совсем точное совпадение «Блага все даны сполна.» у К. Павловой; а разъяснение в песне «всего, что дано сполна» встречается у Брюсова, где «их горести и смех». [4]

Сонет о поэте

Как пламя, бьющее в холодный небосвод,
И жизнь, и гибель я; мой дух всегда живет,
Зачатие и смерть в себе самом храня.
Хотя б никто не знал, не слышал про меня,
Я знаю, я поэт! Но что во мне поёт,
Что голосом мечты меня зовет вперёд,
То властно над душой, весь мир мне заслоня.
О, бездна! я тобой отторжен ото всех!
Живу среди людей, но непонятно им,
Как мало я делю их горести и смех[,
Как горько чувствую себя средь них чужим
И как могу, за мглой моих безмолвных дней,
Видений целый мир таить в душе своей.


Источником третьей и четвертой строк второго четверостишия являются строки из Екклесиаста «одна участь всем», хотя стоит иметь в виду и дру­гие источники, в свою очередь отсылающие к Библии, как, например, стих Брюсова: «Одна судьба нас всех ведет». Ещё ближе у Мандельштама: «И я один на всех путях». Идея «одна на всех» закрепилась в поэзии Окуджавы и использовалась им во многих стихах, включая такую известную песню, как песня из фильма «Белорусский вокзал».

Строгое звено

Для всех приходят в свой черёд
Дни отреченья, дни томленья.
Одна судьба нас всех ведёт,
И в жизни каждой — те же звенья!
Мы всё, мы всё переживем,
Что было близко лучшим душам,
И будем плакать о былом,
И клятвы давние нарушим!
За снами страсти — суждено
Всем подступить к заветным тайнам,
И это строгое звено
Не называй в цепи случайным!


Сравним первые два четверостишия из песни Окуджавы со строками из стихотворения Г. Иванова «Свобода! Что чудесней...»:

Устали мы томиться
В нерадостном плену.
Так сладко пробудиться
И повстречать весну!
О, гостья золотая,
О, светлая заря.
Мы шли к тебе, мечтая,
Не веря и горя.


Тематические и лексические совпадения в рассматриваемых стихах Окуд­жавы и Г. Иванова представляются очевидными. В третьей строфе появ­ляется мотив жертвы в борьбе за правое дело, напоминающий о пушкинском «Во глубине сибирских руд...»):

Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье,
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.


(Тут же — миф о Прометее.)[5]

Далее следует ссылка на Священное писание: «страшный суд», который, со­гласно христианской теологии, совпадает с концом мира и вторым пришествием Христа, воскрешением мертвых и отделением праведников от грешников.
Однако эпитет «самый», примененный к «страшному суду», пол­ностью меняет всю картину. Создается эффект плеоназма (дублирование не­которого элемента смысла для усиления эффекта или для создания комиче­ского эффекта), и Л. Дубшан справедливо назвал образ «самого страшного суда» «ироническим».

Таким образом, формула «самый страшный суд» может быть интерпрети­рована двояко: в рамках первой интерпретации «страшный суд» лишается религиозной коннотации, и тогда «самый страшный суд» — это самый страш­ный из страшных судов, устроенных властями; а вторая интерпретация пред­полагает откровенно ироническое — еретическое — отношение к концепции «Страшного суда». Она, на наш взгляд, «маскирует» первую, злободневно-политическую. Трудно поверить, что Окуджава решил поучаствовать в тео­логической дискуссии по поводу этой эсхатологической доктрины.

Остановимся на первой фразе четвертой строфы: «Пусть оправданья нет / и даже век спустя... » Естественно возникает вопрос: кто должен быть оправ­дан и в чем? И почему «оправданья нет и даже век спустя». Конечно, согласно Писанию, грешники, осужденные на Страшном суде на вечные муки в аду, будут пребывать там вечно. [6] Едва ли Окуджава решил в своей песне переска­зать Писание, — скорее, речь идет о делах земных и Окуджава думал о тех, кто был осужден «самым страшным судом» и пребывает в рукотворном аду без надежды на оправданье при жизни. У Пушкина была надежда: «...сво­бода / Вас примет радостно у входа», а у Окуджавы этой надежды нет.

Сле­дующая строка в этой строфе — поговорка: «Семь бед — один ответ», которая отсылает к Ап. Григорьеву: «Кто воин, будь на все готов: / Семь бед — один ответ». Соответственно, слова Окуджавы: «.семь бед — один ответ, / один ответ — пустяк» — соотносятся со словами Григорьева «Кто воин, будь на все готов...», подразумевающими готовность принять смерть. [7] Здесь также уместно вспомнить мнение Р. Абельской о том, что «"фольклорный настой" окуджавской лирики при внимательном рассмотрении нередко обнаружи­вает литературную подоплеку».

Четвертая строка: «один ответ — пустяк», — это бравада, поскольку, как мы отметили выше, скорее всего, речь идет о смерти, а форма: «...пустяк» использована многими, например у Кузмина: «И знаешь ведь отлично,/ Что это все — пустяк». Из четырех различаю­щихся строф в песне две строфы (третья и четвертая), то есть половина, — о бедах и суде. Если эти две строфы прочесть отдельно от оставшихся, то можно подумать, что это песня заключенных. Последняя, пятая строфа пред­ставляет собой рефрен, повторяющий первую строфу и, таким образом, снова призывающий к борьбе за перемены.

Несмотря на гражданский подтекст этой песни, в ней нет ни одного вос­клицательного знака, а «вальсовая» мелодия контрастирует с драматическим содержанием, скрадывая ее подлинный характер и придавая ей глубину. Из­вестный музыковед и один из первых публикаторов нотных записей песен Окуджавы В. Фрумкин в воспоминаниях об Окуджаве отметил «самобыт­ность» окуджавской музыки и между прочим описал такой эксперимент: «Я обошел несколько ленинградских композиторов и просил их предло­жить музыкальное прочтение этого стиха. К счастью, никто из них не был знаком с мелодией Булата — неспешного, меланхоличного вальса. Мои под­опытные все как один сымпровизировали музыку в ритме героико-драматического марша.»


[1] - Всё-таки слова о фонетическом сходстве "упрям" - "неукротим" вызывают неудомение
[2] - Одно дело говорить о заимствовании образа и приводить примеры. Другое - считать, что эти образы так же будут трактоваться в дальнейшем. В поэзии-то! Да, Прометей, творчество, но даже сама по себе смена "декабри-январи" ещё ничего не говорит об обновлении, это только календарная смена года. Аргументом всё это становится только после приведения слов Окуджавы. Но всё-таки становится.
[3] - Но это-то как раз расхожая точка зрения, пушкинская традиция, да и вообще золотой век прослеживается невооружённым глазом.
[4] - Жирным выделила ещё несколько текстуальных пересечений. Евгений Шраговиц нашёл интересную связь, но здесь почему-то её не докрутил, хотя о другом по три раза уже сказал.
[5] - Хотя как раз он-то противоречит мысли "сначала бы пожить, а потом и на суд". Напротив, суд Прометея начинается тут же безо всякого "сгореть дотла, а потом расплачиваться". Лирический герой Окуджавы призывает всех неистово и упрямо гореть, горит сам, быть может, предчувствует возможную расплату, конечно, но он ещё не прикован ни по-прометеевски, ни по-декабристски. Это не отменяет греко-волошинской теории, просто Окуджава идёт дальше в поэтическом развитии. Миф - в подоплёке, но реально воплощается не он.
[6] - Здесь непонятно. Зачем громоздить ещё массовые расправы, когда уже есть стройная концепция Поэт-Прометей и последовательно доказывается призыв ко всему студенческому (пока не говорим о реальном времени написания) братству быть как солнце и читать символистов?
[7] - Но могут и не соотноситься. Может это просто поговорка. Это не меняет восприятия песни в любом случае.

В остальном же статья кажется вполне убедительной, хотя источники я не перепроверяла.
Дальше про датировку.

Цитата:
Передатировка с 1940-х на 1950-е, произведенная автором в последнем прижизненном издании стихов, вызывала сомнения у В. Сажина, заметив­шего, что «с таким же успехом поэт мог датировать это стихотворение любым другим десятилетием (что и сделал, поместив его в итоговом сборнике в раз­дел «Пятидесятые»...)». С этим утверждением можно было бы согласиться, если бы Сажин разделил творчество Окуджавы на два периода: до 1957 года и после него, потому что в 1957 году поэтика Окуджавы претерпела измене­ния и появился тот Окуджава, который завоевал место в русской поэзии.

Л. Дубшан уловил качественное отличие «Неистов и упрям...» от темати­чески родственных стихотворений Окуджавы, опубликованных до 1957 го­да, и привел в пример стихотворение «У городской елки», напечатанное в последнем, декабрьском номере калужской газеты «Молодой ленинец» за 1956 год:

Новый год. Мы говорим о нем
в поздний час прощанья с декабрем.
Новый год. Мы говорим об этом
в ранний час январского рассвета.
Новый год — хорошие слова:
жизнь новей, и в том она права,
нет того сильнее, чем новее.
Ты страной январскою пройди —
и такою новизной повеет
от всего, что встретишь на пути.


Дубшан справедливо назвал слог этого стихотворения «дежурным» и не отличающимся от слога стихотворения Окуджавы «Декабрьская полночь», опубликованного 1 января 1946 года в газете Закавказского военного округа:

...Искрится небо звездной россыпью,
С кремлевских стен двенадцать бьет...
И вот торжественною поступью
Уже шагает Новый год.
И сосны, к поступи прислушиваясь,
Кивают лапами ветвей,
А он идет без войн, без ужасов,
Счастливый юностью своей...


Если исходить из того, что песня «Неистов и упрям.» датируется 1946 го­дом, и принять ее за некий «эталон», то придется признать, что за прошедшие с 1946 по 1956 год десять лет «качество» стихов Окуджавы ухудшилось. [1]

Для объяснения этого обстоятельства Дубшан использовал образ борьбы в Окуджаве двух антагонистов, взятый из его стихотворения «Боярышник "Пастушья шпора"» (1969). Согласно интерпретации Дубшана, один из ан­тагонистов (у Окуджавы — «маленький») писал плохие стихи, а другой («большой») — хорошие. Стихотворение «Неистов и упрям.» написано «большим» и поэтому отличается в лучшую сторону от других стихов того периода, сочиненных «маленьким» и опубликованных в газетах.

Однако су­ществует и простое объяснение разницы в качестве стихов, предложенное самим Окуджавой в виде замены датировки с 1946 года на 1950-е, то есть от­несение ее к периоду, когда появились многие из его известных песен. В «Не­истов и упрям.» видны эрудиция и мастерство, которыми не отмечены его сочинения, созданные до 1957 года, тем более — стихотворения Окуджавы- первокурсника 1946 года. Меняя датировку песни с 1946 года на 1950-е, Окуджава таким образом относил песню к периоду, в который возникли мно­гие из его знаменитых песен.

В качестве объяснения можно предложить не­сколько соображений. Одно — это существование ранней версии стихотво­рения, действительно датированной 1946 годом, впоследствии замещенной другим вариантом. Нам, впрочем, кажется более вероятным другое предпо­ложение: называя эту песню «студенческой», Окуджава пытался сделать ме­нее заметным ее гражданский характер, а отодвигая дату ее создания по­дальше в прошлое — придать песне вид юношеской шалости. Другой аргумент в пользу датировки песни 1950-ми годами — «кустовой» подход Окуджавы к той или иной теме.

Следует учесть еще одно обстоятельство: ободренный надеждами на перемены после смерти Сталина и реабилитацией своей матери, Окуджава вступил в коммунистическую партию. Венгерские события 1956 года и последовавшее за ними ужесточение внутренней поли­тики Советского Союза выявили тщетность этих надежд. В конце 1950-х — начале 1960-х были написаны и «Песенка про черного кота», и «Бумажный солдатик», и «О чем ты успел передумать, отец расстрелянный мой...», и «Женщины-соседки, бросьте стирку и шитье...», также известная как «Пе­сенка о Надежде Черновой», — с «собранными вещами», «ждущим нас по­ездом», «венком терновым» и со словами «мы... узнали, что к чему и что по­чем, и очень точно». В этот ряд встраивается и «Неистов и упрям...».
Вспомним, что та же «Песенка о Надежде Черновой» датирована 1961 годом, а опубликована лишь в 1990 году. Таким образом, долгая задержка с публи­кацией политически неблагонадежных песен была для Окуджавы делом при­вычным. Мы уже упоминали, что песня «Неистов и упрям.» посвящена Ю. Нагибину. Судьба родителей Нагибина напоминала судьбу родителей Окуджавы: его отец был расстрелян, а отчим сослан. Для разговора о содер­жании песни это обстоятельство представляется значимым.


[1] - А с другой стороны странно сравнивать стихи для газеты со стихами для себя.

И теперь существенных для АП вопросов осталось два: окончательная датировка (~47 или ~57) и правомерность следующего абзаца:
Цитата:
Метафоричность этих стихов, допускающих разнообразные интер­претации, позволяла Окуджаве выдавать эту песню чуть ли не за учениче­скую. Учитывая времена, когда песня была написана, можно предположить, что Окуджава не стремился сделать волошинские реминисценции общепо­нятными и их наличие могло послужить одной из причин того, что Окуджава не публиковал эту песню вплоть до 1977 года.


Потому что, если справедливо наблюдение о "запрятывании" Волошина и намеренной маскировке получившегося текста под "ну, я был молод и оно само так написалось", то разумно и цитирование Брюсова считать неслучайным, преднамеренным.
И тогда парадоксальным образом оказываются связаны ещё некоторые стихотворения:

Возвращение:

<...>
Среди цариц весёлой пляски
Я вольно предызбрал одну:
Да обрету в желаньи ласки
Свою безвольную весну!

И ты, о мой цветок долинный,
Как стебель, повлеклась ко мне.
Тебя пленил я сказкой длинной...
Ты - наяву, и ты - во сне.

Но если, страстный, в миг заветный,
Заслышу я мой трубный звук,
- Воспряну! Кину клич ответный
И вырвусь из стесненных рук!



Смоленская дорога:
По Смоленской дороге - метель в лицо, в лицо,
всё нас из дому гонят дела, дела, дела.
Может, будь понадежнее рук твоих кольцо -

покороче б, наверно, дорога мне легла.

А дальше, если на вопрос о преднамеренности цитирования мы отвечаем "да" (и сложно ответить иначе, когда цитат набирается некоторое количество и они связаны с разными произведениями), то имеет смысл многое серьёзно пересмотреть - в силу специфики лирического героя Брюсова как минимум. Это уже ближе, в самом деле, к поэзии, всяким интеллектуальном играм, чем к "личностной АП с сокровенным пением от себя". Но если - в очередной раз! - она никогда не была такой у Окуджавы, на котором в том числе всё и зиждется, то какой она вообще была? (и это снова ЧТАП, но дабы в него не сорваться и выбран раздел "о поэзии")

Собственно, кроме жгучего интереса послушать, кто что вообще думает по этому поводу, и поискать ещё любопытных примеров, хотела спросить, каким было отношение к Брюсову со стороны властей с 20-ых до 60-ых (то есть после его смерти в 1924 и до написания "Смоленской дороги") и при этом интересовал ли он кого-то из читателей при наличии где-то бродящих самиздатовских сборников более актуальной поэзии непечатных современников? То есть, мог ли Окуджава рассчитывать на понимание?


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Воскресенье 24 Май 2020 06:33:39 AM 
Не в сети

Зарегистрирован: Суббота 30 Сентябрь 2017 02:17:56 AM
Сообщения: 214
Откуда: Москва, КСП "Могикане"
Из ЖЗЛ-овской же:

Цитата:
Георгий Владимирович Крейтан (1900–1951) работал редактором отдела партийной жизни в газете «Заря Востока» и занятия кружка стал проводить там. Посещать его кружок Окуджаве пришлось недолго – в сорок пятом Крейтана перевели во Фрунзе, а оттуда в недавно захваченный Кенигсберг, где ему пришлось с нуля создавать «Калининградскую правду». Там он проработал до 1947 года и вернулся в Тбилиси, но как раз к моменту его возвращения Окуджава вынужден был на полгода уехать из города в результате событий, о которых мы расскажем ниже. Так что пообщаться с самим мэтром он практически не успел, а вот с ребятами из его кружка – в первую очередь Анатолием Айзенбергом (впоследствии известным сценаристом Гребневым) и Николаем Шахбазовым – встречался нередко. Среди учеников Крейтана бытовала легенда о том, что учитель дружил с акмеистами, близко знал поэтов Серебряного века, а в Тбилиси живет полулегально, поскольку настоящая его фамилия Попов, а Крейтан – псевдоним. На самом деле ни с какими поэтами он знаком не был, поскольку практически безвыездно жил в Грузии с 1910 года, а Крейтан – фамилия первого мужа его матери (отцовскую фамилию Попов он взять не мог, поскольку родители не были обвенчаны). Но стихи Блока, Гумилева, Георгия Иванова он знал и часто читал на заседаниях кружка.

Студия Крейтана состояла в основном из старшеклассников – прочие были мобилизованы – и регулярно, хотя нечасто, собиралась во время войны. Впоследствии из этого кружка получилось самодеятельное литобъединение «МОЛ» («Молодая литература»), собравшее даже рукописный альманах и несколько раз выступавшее с литературными вечерами. Окуджава в это литобъединение не входил, но появлялся на его заседаниях и даже единожды «обсудился»: стандартная практика, когда жертва зачитывает подборку, а собравшиеся дружно долбают услышанное. Жесткость обсуждений считалась серьезным достоинством ЛИТО: престижность пребывания там зависела именно от интенсивности дружеской ругани.


<разругали - и больше Окуджава не приходил>
В связи с чем вопрос, как много он успел послушать стихов от Крейтана. Но рукописи тоже могли быть.
И о годах ещё:

Цитата:
Тем не менее сама Маркман запомнила наизусть пять стихотворений Окуджавы 1944 года и сообщила их Розенблюм, которая впервые ввела эти тексты в научный обиход в своей диссертации. Ольга Окуджава, впрочем, считает эти стихи настолько слабыми, что предполагает ошибку памяти мемуаристки; теперь, когда стихи опубликованы, каждый читатель может лично сделать вывод о степени их аутентичности.

Я живу на старой голубятне,
У окна трехногая кровать.
Чем без дела быть – куда приятней
В непогоду с ветром ворковать.
Родственникам нет дороги в дом мой,
Детство отошло еще вчера,
Только ты, как прежде, незнакомая,
Коротать приходишь вечера.


Маркман запомнила – «незнакомый», что и в рифму, и в размер укладывается лучше, – но дальше следует обращение к женщине: «Ты приходишь в дом с весенним ветром, с ворохом привычек и причуд». Кто именно приходит – автор и сам не знает: «Женщина ли, молодость, удача?»

Стихотворение очень есенинское, особенно если учесть, что в финальной строфе появляется «разудалых песен перелив», – и не особенно внятное; ясно, что настоящим своим автор не удовлетворен и горячо надеется на будущее, которое, однако, видится ему смутно. Было еще несколько восьмистиший, из которых мемуаристка запомнила два: оба довольно слабые, оба любовные, но во втором появляется тема, которая впоследствии завершится в песне «Ваше величество женщина» – нежданный визит незнакомки. Везде повторяется устойчивый окуджавовский сюжет: прокуренное, утлое жилье, «выцветшие стены», одиночество лирического героя, переживающего личную катастрофу, – и вдруг к нему является чудесное спасение в женском облике, олицетворение любви, славы, удачи: «Ты потихонечку вошла бы в мой дом, в мой старый дом ко мне, стряхнула б дождь с помятой шляпы, сверкнула радугой камней…» – и в другом, длинном стихотворении, стилизованном под всю любовную лирику двадцатых годов сразу: «Как будто в моем прокуренном логове остатки костра покрываются пылью».

Все эти стихи, которые Элла Маркман приписывает Окуджаве, настолько необязательны и, страшно сказать, бессодержательны, – что чувствуется за ними одно: лирический напор. Хочется написать что-то в рифму, а о чем – автору пока непонятно. Обычно таковы тинейджерские стихи, а Окуджаве в это время уже двадцать; объясняется этот инфантилизм просто – настоящая поэзия замешена на личном опыте, а он его в стихи не пускает. О нем нельзя говорить и лучше не помнить. Это касается и катастрофы, постигшей его родителей, и войны, оказавшейся столь непохожей на отроческие представления романтика. Загадка внезапного становления Окуджавы-поэта, который с 1956 года вдруг начал писать кратко и сильно, а до того отделывался общеромантическими и средне-советскими штампами, – разрешается просто: он просто впустил в стихи свою жизнь. До того она – под запретом, под спудом, и лирика – не столько форма ее претворения, сколько бегство в другой мир, где нет давящей несправедливости. Страшно сказать, но до 1956 года лирический герой Окуджавы все врет. Скажем мягче – выдумывает. Почему? Не потому же, что до самого XX съезда, до официальной реабилитации родителей, он убежден в неправомерности и подсудности самого факта своего существования? Или он так глубоко конспирируется, что о подлинной своей трагедии боится проговориться хоть словом? Правда, в сороковом году еще пишет о ней, хоть и крайне расплывчато («Юность моя, отчего тебя так обидели?»), но к сорок четвертому, видно, научился избавляться и от этой откровенности. Вероятнее же всего, что Окуджава принадлежит к особому типу поэтов, о котором мы скажем ниже: ему для полноценного лирического высказывания необходимо то самое сознание своей правоты, с которым Мандельштам отождествлял поэзию как таковую. До 1956 года на жизни и чести Окуджавы лежало пятно – и писать настоящие стихи он не мог. В этом, как ни в чем другом, сказался его аристократический кодекс чести: поэт – тот, кто незапятнан. Бессознательно, интуитивно, самому себе не признаваясь, он разрешил себе быть самим собой с того момента, как узнал, что его родители и он сам ни в чем не виноваты, что жизнь его с самого начала пряма, что на нее не падает никакая тень. Ранние стихи Окуджавы – не путь к себе, а бегство от себя; немудрено, что сам он забыл их начисто.


http://www.bokudjava.ru/G_20.html- здесь неожиданно 1959 годом датируется
https://www.topos.ru/article/6632- а здесь пресмешной разбор, в котором при всей его абсурдности подмечена интересная мысль о нарастающем (замедляющемся, зависающем перед обновлением-сменой года) времени: месяцы - времена года - человеческая жизнь - век (вечность) - и вновь месяцы.

Цитата:
Возникает вопрос: на каком этапе, после какого из этих отрезков времени происходит тот страшный суд, о котором позже говорит герой? Можно представить себе два варианта. Первый – это что суд происходит вне и после всех циклических отрезков существования героя. А именно, проходят все отпущенные герою годы (лета), а потом (век спустя) происходит суд. Логика текста заставляет нас отвергнуть этот вариант, в частности, потому, что текст два раза утверждает, что после каждого декабря следует январь, значит, годы никогда не кончаются. Второй, более логичный вариант – это что суд происходит периодически, на стыке между циклическими отрезками существования героя (скорее всего, на границе между декабрем и январем). Таким образом, мы должны понимать строку «прожить лета дотла» не как «прожить много лет дотла», а как «прожить каждый отдельный год дотла», или даже проще «прожить лето дотла». Такое прочтение хорошо согласуется с остальными строками песни: например, именно потому, что каждое отдельное лето прожито «дотла», оправданно зимнее беспокойство героя в первой и последней строфе о том, чтобы хватило огня до следующей весны.


В общем, буддийско-безвременная трактовка, но вопросов она вызывает куда больше, чем волошинский вариант. Или быковский, который относит эту песню к 1947 (мол, второй курс), а значит по его же собственной классификации к песням, где лирический герой врёт.

На условно-официальном bards.ru, разумеется, 1946 с классическим

Цитата:
"...Первая песня появилась у меня почти случайно в 1946 году. Тогда я был студентом первого курса университета. Я очень гордился этим своим новым званием и решил — так как я писал стихи — написать студенческую песню. По моим представлениям, студенческая песня должна была быть очень грустной, типа "Быстры, как волны, дни нашей жизни" или что-нибудь в этом роде. И вот как-то однажды я подсел к пианино и двумя пальцами стал подбирать музыку к стихам "Неистов и упрям, гори, огонь, гори..." Получилась песенка. Друзья ее подхватили. А еще раньше, на фронте, я написал стихи, придумал мелодию — и потом наш полк пел: "Нам в холодных теплушках не спалось". Но к этому занятию я тогда относился несерьезно..."


Опровержение "несерьёзности" из ЖЗЛ-овской:

Цитата:
Летом этого года удалось ему и впервые напечататься – об этой публикации он вспоминал с неизменной иронией: Ираклий Андроников принял его в газету «Боец РККА», выходившую в Тбилисском военном округе. Окуджава работал там внештатно, но печатался регулярно. Первая его публикация состоялась 15 июля 1945 года. Сам он рассказал, что долго обивал пороги газеты с лирическими стихами – их не брали, но предложили написать что-нибудь о демобилизации, авось подойдет. Он за два дня сочинил стихотворение «До свиданья, сыны», о котором на майском концерте 1983 года сказал: «Я долго думал-думал и сочинил ужасное что-то – еще хуже тех моих стихов. И его сразу напечатали».


Ссылка на PDF

Цитата:
Из стихов, которые он писал тогда, сохранилось не больше десятка, да и те переписаны почерком жены, но в числе этих рукописей – «Неистов и упрям», первая известная нам песня Окуджавы, написанная в 1947 году и подобранная одним пальцем на пианино. Сочинил он её, по собственному признанию, для друзей, сетовавших на то, что нету хороших студенческих песен. Студенческая песня в его представлении должна была походить на «Быстры, как волны, дни нашей жизни». Её написал в 1831 году воронежский семинарист, друг Кольцова, Алексей Серебрянский (1809–1838), в неполные тридцать умерший от чахотки.

Быстры, как волны, дни нашей жизни.
Что час, то короче к могиле наш путь.
Напеним янтарной струею бокалы!
И краток, и дорог веселый наш миг.
Будущность темна, как осенние ночи,
Прошедшее гибнет для нас навсегда;
Ловите ж минуты текущего быстро,
Как знать, что осталось для нас впереди?
Умрешь, – похоронят, как не был на свете,
Сгниешь, – не восстанешь к беседе друзей;
Полнее ж, полнее забвения чашу!
И краток, и дорог веселый наш миг.

В сущности, это лишь семинарская вариация на тему Горациевой оды «К Левконое» – «Будь же мудра, вина цеди, долгой надежды нить кратким сроком урежь. Мы говорим, время ж завистное мчится. Пользуйся днем, меньше всего веря грядущему».

Вариаций без счета, нам важно понять, где тут собственно окуджавовское. Есть и тема быстротечного времени – «на смену декабрям приходят январи», – и чувство полноты жизни («Нам все дано сполна, и горести, и смех», – пелся еще вариант «И радости, и смех»). Этой песне посвящены подробные исследования – как-никак первая. Между тем попытки увидеть в ней оригинальное содержание кажутся обреченными – не в содержании дело, и в этом смысле перед нами истинный Окуджава. Очарование этой песни (посвященной впоследствии Юрию Нагибину – не только потому, что понравилась, но потому, что он раньше многих безоговорочно признал автора) – именно в сочетании довольно залихватского текста («Семь бед – один ответ, один ответ – пустяк») и элегичного, чуть ли не жалобного напева. В мелодии нет ни обещанного неистовства, ни прокламированного упрямства: в ней как бы сразу задана судьба гордых порывов, которые провозглашаются за рюмкой.

Отдельная тема – смена декабрей и январей. В полном соответствии с авторской манерой, они в окуджавоведении (жуткое слово, конечно) трактуются диаметрально. Есть версия, согласно которой декабри – отсылка к восстанию декабристов, вслед за которым настает мрачный январь, время расплат и расправ. Есть точка зрения, что декабрь для Окуджавы традиционно значимый месяц, время его любимого новогоднего праздника, а январи – это хмурые будни, и отсюда протягивается ниточка к «Прощанию с новогодней ёлкой». Утверждают, наконец, что декабри – символ отжившего старого, а январи – победа нового, и, стало быть, всё у нас будет.

Всё это одинаково верно и одинаково мимо, в том смысле, что Окуджава имел в виду все сразу и ничего конкретного. Умение сказать ничего в частности и все вообще – его фирменный знак. Его ранние песни (зрелые стали определеннее) потому и стали паролем поколения, что поколение это вообще затруднялось с формулировками: оно испытывало смутные ощущения. Большинство существовало в мире смешанных чувств, размытых догадок, смещенных понятий – только эта неопределенность и позволяла хоть немного приглушать душевный разлад. И потому мерцающий смысл окуджавовских песен идеально совпадал с зыбким, туманным мироощущением хорошего советского человека. Этот человек привык отделываться фразой «все сложней». С первой же своей песни (если не считать строевой, сочиненной в 1943 году) Окуджава научился обозначать и намекать, а не называть и указывать.

Песня «Неистов и упрям» – о быстротечности юных дней и обреченности всех порывов – впервые доказала, что можно делать настоящее искусство, оперируя сплошными штампами. Они подчеркнуты, преднамеренны, в них сквозят студенческая бравада и экзальтация – но мелодия судит все и всех с высоты возраста, словно ностальгирует заранее.

В автографе (рукой Галины Смольяниновой) сохранился эпиграф из Лопе де Веги – «Пусть все течет само собой, а там посмотрим, что случится». Это реплика Тристана из «Собаки на сене» в переводе М. Лозинского: след знакомства с историей зарубежной литературы – Лопе де Вегу проходили только что, на втором курсе. В том же автографе
наличествует и точная дата – 24 октября 1947 года.

Следующая песня, написанная как будто в сороковые, – «Эта женщина: увижу и немею». Правда, здесь мы располагаем единственным свидетельством – утверждением Ирины Живописцевой, что песня была написана в 1947 году и Смольянинову-старшему понравилась (якобы первое из сочинений зятя, произведшее впечатление на тестя). Сам Окуджава датировал текст весьма приблизительно: 1957–1959 годы. Что мешает признать живописцевскую датировку?

Прежде всего то, что перед нами текст сложившегося поэта, со всеми фирменными приметами окуджавовских песен конца пятидесятых. Тут и небрежная внешне, но изысканная женская рифма («не верю» – «немею») в сочетании с подчеркнуто бедной мужской («хожу» – «гляжу», «заживет» – «живет»): в ранних вещах он себе такого не позволял. Тут же – и неприемлемое для советской песенной лирики слово «женщина»: предпочитались производные от «девушки» – девчата, дивчины… И, наконец, разговорность, сниженность, нехарактерная для его декларативной ранней лирики: «потому-то, понимаешь, не гляжу. и к цыганкам, понимаешь, не хожу» – точная стилизация застенчивой, спотыкающейся речи: действительно немеет.

Что касается тогдашних стихов, переписанных рукой Галины, принадлежность их не вызывает сомнений: узнаются и достоинства, и пороки его ранней лирики. Стоит сравнить зачин «Осени» – «Последняя иволга в зарослях свистнет» – и первую строку поздних стихов: «Малиновка свистнет и тут же замрет»; «Сто раз убит и двести раз рожден» – «Сто раз закат краснел, рассвет синел…»; да и биографически все совпадает – «с войны возвратился цел», «прошел по фронтам я солдатом» (хотя риторика эта как раз шаблонна).


Раз есть рукопись, то вопрос с датировкой отпадает, хотя идея о кустовом методе очень привлекательна, а о невнимании Булата Шалвовича к хронологии Быков сам пишет, установлены расхождения до пяти лет. Плюс - мистификаторство.
Но с материальным доказательством, да, ничего не сделаешь =)

Про Брюсова пока ничего нет. Ну, кроме того, что факт знакомства с его творчеством в молодости не подтверждён. Быков придерживается концепции, что Окуджава - приёмник, проводящий образы из жуковско-блоковского мира. Точнее, из того же мира, откуда улавливали частоты последовательно то один, то другой. Это забавно, конечно, но с такого ракурса он и не рассматривает следов литературного влияния, если они сразу не бросаются как в том примере с Есениным.


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Понедельник 01 Июнь 2020 01:34:31 AM 
Не в сети
Обладатель черного пояса по КСП
Аватара пользователя

Зарегистрирован: Среда 15 Ноябрь 2006 11:12:13 PM
Сообщения: 3218
Откуда: Москва
Цитата:
Рассмотрим образную сторону песни Окуджавы более детально. Основ­ной образ в песне — огонь. Образ этот настолько распространенный, много­значный и метафоричный, что обсуждать его в отрыве от контекста не имеет смысла. Окуджава дополняет этот образ:

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.



Так не говорят об огне свечи или о другом источнике ровного света — речь идет об огне пожара. Это отсылка к семичастному стихотворению М. Воло­шина «Огонь»16 из цикла «Путями Каина»17, где во второй части:

Кровь — первый знак земного мятежа,
А знак второй —
Раздутый ветром факел.



Пятую часть приведем полностью:

1 Есть два огня: ручной огонь жилища,
2 Огонь камина, кухни и плиты,
3 Огонь лампад и жертвоприношений,
4 Кузнечных горнов, топок и печей,
5 Огонь сердец — невидимый и темный,
6 Зажженный в недрах от подземных лав.
7 И есть огонь поджогов и пожаров,
8 Степных костров, кочевий, маяков,
9 Огонь, лизавший ведьм и колдунов,
10 Огонь вождей, алхимиков, пророков,
11 Неистовое пламя (здесь и далее выделено нами. — Е.Ш.) мятежей,
12 Неукротимый факел Прометея,
13 Зажженный им от громовой стрелы.



Если учесть семантическую и фонетическую близость слов «упрям» и «неукротим», то можно считать, что Окуджава выбирает второй из этих двух огней, отсылая тем самым к «пламени мятежей» и «факелу Прометея».


Ох, трудно с этими литературоведами! Нашёл что-то слегка напоминающее у Волошина, например, и сразу выводы: этот огонь у Окуджавы из Волошина. Или из Блока. Или из Жуковского и т.п. Вопрос: а почему не из Максима Горького, например? Сердце Данко -- тоже образ огня. У Маяковского надо искать -- в студенчестве Окуджава Маяковским, как известно, плотно занимался, диплом писал о Маяковском, диссертацию задумывал о Маяковском же...
И трактовка огня как «пламени мятежей» и «факела Прометея» у меня ничего, кроме сарказма, не вызывает. Достаточно бегло рассмотреть образ огня в контексте творчества самого Окуджавы, чтобы убедиться, что речь идёт о творческом горении, оно же огонь души:
"огонь сосны с огнём души / в печи перемешайте".
"Горит пламя, не чадит, / надолго ли хватит?"
"Ах, если б знать заранее, заранее, заранее, / что будет не напрасным горение, сгорание / терпения и веры, любви и волшебства"...
"Пока ей ещё хватает времени и огня..."
В ту же копилку "А где же тот ясный огонь, почему не горит?", да и вся фабула сгоревшего "Бумажного солдата" о том же.
Это навскидку, только из песен. Если залезть глубже, то там много чего будет написано всё о том же. Например:
КАК НАУЧИТЬСЯ РИСОВАТЬ: "Главное -- это сгорать и, сгорая / не сокрушаться о том. / Может быть, кто и осудит сначала, / но не забудет потом!" (1964)
Ну и так далее.

_________________
Александр Костромин
__________
Какой ЦАП нам нужен?


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Понедельник 01 Июнь 2020 02:22:39 PM 
Не в сети

Зарегистрирован: Суббота 30 Сентябрь 2017 02:17:56 AM
Сообщения: 214
Откуда: Москва, КСП "Могикане"
Не поручусь за XX век, но в начале XIX даже такие "слегка похожести" в конечном итоге оказывались намеренными скрытыми цитатами, считываемыми современниками с ходу. Другой вопрос, что литературы в принципе было в разы меньше и обыватель имел возможность действительно читать всё.

То, что огонь для Окуджавы - образ важный, сомнению не подлежит. Но мотив творческого горения-огня души как минимум прекрасно сочетается с прометеевской сковородкой огня-наказания, если не сказать больше - что негативный аспект в "творческое горение" включён априори. Это, может быть, требует доказательств (уточнений, опровержений) применительно ко всему наследию, но внутри этой песни всё становится кристально понятно. Строчка про оправдание, которого нет даже век спустя, выглядит вполне убедительно. "Как научиться рисовать" близка...

Кстати, "фонарщик был должен зажечь" и фонарщики из "Буратино" тоже не выпадают из концепции. Я не говорю, что весь окуджавский огонь надо только к ней свести, это абсурдно, да. Но в конечном итоге каждый поэтический образ читающего автора - сплав тех идей и прежде существовавших картин, с которыми он согласен. И на фоне этого буйноцветия родится - может быть - что-то новое, если это вообще возможно ещё. Поэтому вопрос не праздный - если понять, с какими предшественниками Окуджава готов был делить своё собственное творчество, то можно лучше понять и его. С пушкинской традицией всё очевидно и неинтересно, но Серебряный век сперва очень удивил. Теперь и не знаю. В общем-то, почему бы и нет.

Поэтому, почему именно Волошин? Потому что прямой отсылки к мифу нет. И если искать посредника, то "неистовое пламя мятежей" и далее по тексту - звучит очень похоже. Но это не значит, конечно, что нет ещё одного (может, даже более важного) источника.

С Горьким, кажется, иная ситуация - огонь превращается в сердце. Если убрать из формулы это самое сердце-результат, то от данковского образа ничего не останется. По другим стихотворениям Окуджавы в этом ключе тоже можно посмотреть, но, если вводить авторский образ, его надо и показывать выпукло, навскидку чего-то подобного не вспомнилось.

Если выписать всю огненность, выйдет что-то подобное:

Цитата:
Посмотрели на него и увидали, что он лучший из всех, потому что в очах его светилось много силы и живого огня.

А он шёл впереди их и был бодр и ясен.

Тогда и в его сердце вскипело негодование, но от жалости к людям оно погасло. И вот его сердце вспыхнуло огнём желания спасти их, вывести на легкий путь, и тогда в его очах засверкали лучи того могучего огня... А они, увидав это, подумали, что он рассвирепел, отчего так ярко и разгорелись очи, и они насторожились, как волки, ожидая, что он будет бороться с ними, и стали плотнее окружать его, чтобы легче им было схватить и убить Данко. А он уже понял их думу, оттого ещё ярче загорелось в нем сердце, ибо эта их дума родила в нём тоску.

Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота.

— Идём! — крикнул Данко и бросился вперёд на своё место, высоко держа горящее сердце и освещая им путь людям.

Все бежали быстро и смело, увлекаемые чудесным зрелищем горящего сердца. И теперь гибли, но гибли без жалоб и слёз. А Данко всё был впереди, и сердце его всё пылало, пылало!

Люди же, радостные и полные надежд, не заметили смерти его и не видали, что ещё пылает рядом с трупом Данко его смелое сердце. Только один осторожный человек заметил это и, боясь чего-то, наступил на гордое сердце ногой... И вот оно, рассыпавшись в искры, угасло...


Хех, на самом деле выходит вовсе не просто всё.
1) сила, живой огонь / огонь души
2) ясность, бодрость / ясный огонь
3) источник могучего огня - негодование, потушенное жалостью (вызванной в свою очередь, любовью к людям)
4) огонь желания спасти
5) при этом и огонь свирепости (гром и молнии)

И самое главное:

6) ярче солнца сердце загорелось из-за тоски (!)
7) огонь проводит через смерть, делая любую иную жертву несущественной (гибнет не только Данко-крысолов, но и другие люди, влекомые светом, как мотыльки)

По-настоящему-то образ складывается только после прибавления человеческих чувств. И дальше Горький о самом огне вообще не говорит, только о горении сердца. Ровно до тех пор, пока на него не наступили, - тогда и появляются голубые степные искры.
Надо ещё иметь в виду, что кроме всей этой красоты ещё есть и немного жизненности (если вообще можно о ней говорить):

Цитата:
Был вечер, и от лучей заката река казалась красной, как та кровь, что била горячей струёй из разорванной груди Данко.


К слову о Данко и Ларре, точнее, о причинах гибели второго. Часто говорят, что Ларра погибает потому, что он гордец, но Данко тоже горд, это постоянно подчёркивается. Ключевым оказывается другой момент:

Цитата:
Ему сказали на это, что за всё, что человек берёт, он платит собой: своим умом и силой, иногда — жизнью. А он отвечал, что он хочет сохранить себя целым.


И тут в качестве ещё одного важного лирического отступления надо вспомнить знаменитую притчу о сердце:

Цитата:
В один солнечный день красивый молодой человек стоял на площади посреди города и с гордостью хвастался самым прекрасным сердцем в округе. Он был окружён толпой людей, которые искренне восхищались безупречностью его сердца. Оно было действительно идеально — ни вмятинки, ни царапинки. И каждый в толпе соглашался, что это самое прекрасное сердце, которое они когда-либо видели. Парень был очень этим горд и просто сиял от счастья.

Неожиданно из толпы вперёд вышел старик и сказал, обращаясь к парню:

— Твоё сердце по красоте и близко не стояло рядом с моим.

Тогда вся толпа взглянула на сердце старика. Оно было помято, всё в шрамах, в некоторых местах куски сердца были вынуты и на их местах были вставлены другие, которые совсем не подходили, некоторые края сердца были рваными. К тому же в некоторых местах в сердце старика явно не хватало кусочков. Толпа уставилась на старика — как он мог сказать, что его сердце красивее?

Парень взглянул на сердце старика и засмеялся:

— Ты, возможно, шутишь, старик! Сравни своё сердце с моим! Моё — идеально! А твоё! Твоё — мешанина шрамов и слёз!

— Да, — ответил старик, — твоё сердце выглядит идеально, но я бы никогда не согласился обменяться нашими сердцами. Смотри! Каждый шрам на моём сердце — это человек, которому я отдал свою любовь — я вырывал кусок моего сердца и отдавал этому человеку. И он часто взамен отдавал мне свою любовь — свой кусок сердца, которое заполняло пустые пространства в моём. Но поскольку кусочки разных сердец точно не подходят друг к другу, поэтому у меня в сердце есть рваные края, которые я берегу, потому что они напоминают мне о любви, которой мы делились. Иногда я отдавал куски моего сердца, но другие люди не возвращали мне свои — поэтому вы можете видеть пустые дыры в сердце — когда ты отдаёшь свою любовь, не всегда есть гарантии на взаимность. И хоть эти дыры приносят боль, они мне напоминают о любви, которой я делился, и я надеюсь, что в один прекрасный день эти кусочки сердца ко мне вернутся. А если нет — что ж, зато мне есть что вспомнить. И эти воспоминания не тяготят меня — ведь и в них есть что-то хорошее, что-то, без чего жизнь была бы не столь полной. Теперь ты видишь, что означает истинная красота?

Толпа замерла. Молодой человек молча стоял ошеломлённый. Из его глаз стекали слёзы.

Он подошёл к старику, достал своё сердце и оторвал от него кусок. Дрожащими руками он протянул часть своего сердца старику. Старик взял его подарок. Потом он в ответ оторвал кусок от своего избитого сердца и вставил его в пространство, образовавшееся в сердце молодого человека. Кусок подошёл, но не идеально, и некоторые края выступали, а некоторые были рваными.

Молодой человек посмотрел на своё сердце. Оно теперь было совсем не идеально, но на самом деле стало гораздо более красивым, чем раньше.


Тут даже говорить не нужно о том, что Горький совершенно точно знал этот сюжет. И теперь, возвращаясь к теме разговора, если в поэтике Окуджавы есть аллюзии на Горького (живой огонь сердца - живой огонь души?), то через Горького транслируется и всё остальное. А в сказках "Старухи Изергиль" кроме этой самой притчи и фигура Прометея огромна, чуть ли не в каждой строчке сквозит!

Как-то так пока.
Вообще мысль оперировать сразу всеми окуджавскими огнями правильная, надо свести под одну крышу, потом уже говорить предметно. Ещё бы сессия не мешала =)

Со сгоревшим солдатиком вообще прекрасная история, как мне кажется, особняком стоящая. Его смерть бессмысленна в кубе и нелепа до безобразия. Поэтому его бы отдельно рассматривать от всех прочих "позитивных" огней.

Но о Маяковском можно ещё коротко вспомнить:

Цитата:
25 апреля 1950 года Окуджава защитил на «отлично» диплом «Великая Октябрьская революция в поэмах Маяковского» – сорок страниц общих слов и обширных цитат.

Впоследствии, в автобиографическом рассказе «Частная жизнь Александра Пушкина, или Именительный падеж в творчестве Лермонтова», он писал, что поступил вообще «без экзаменов». Об учебе вспоминал с иронией, переходящей в самобичевание:

«Тихое восхищенное „ура“ сопровождало меня по университетским коридорам. Улыбки и комплименты обволакивали меня и убаюкивали. Стоило мне, например, заявить, что Гоголь - великий русский писатель, как тотчас раздавались аплодисменты в мою честь. В воздухе висело устойчивое мнение, что если молодой человек воевал, значит он – почти уже филолог. На лекции я ходил редко: все было как-то некогда. Меня не наказывали. На всех торжественных вечерах я выступал с воспоминаниями о том, как мы воевали, и это шло в зачёт. И главная беда заключалась не в том, что люди, преисполненные радости победы, были чрезмерно снисходительны к одному маленькому представителю победившей армии, а в том, что все это я принял на свой личный счет. А как принял, так оно и пошло…

Кое-как доучился, кое-как написал дипломную работу: что-то там такое насчет Маяковского, на сорок страниц, натянул, отделался общими фразами. Передавая работу своему руководителю, имел наглость пошутить: боюсь, что со знаками препинания у меня не все в порядке. Говоря о моей работе, он сказал, что работа превосходная, только со знаками препинания не все в порядке. Я понял, что он ее не читал. Меня хвалили, поздравляли, что вот, мол, несмотря на бывшее ранение, все же написал, поработал, использовал множество литературы (библиографический список я скатал из энциклопедии)»


Ещё одну ссылку по теме нашла, правда, прочитать ещё не успела:
https://cyberleninka.ru/article/n/naslednik-serebryanogo-veka/viewer

Вообще, самая главная литературоведческая сложность - в поиске границ допустимости интерпретаций. Надёжно они выявляются только откровенными противоречиями-стенами в текстах и биографическими справками, позволяющими сказать: э, вообще-то автор N. никогда в жизни даже имени-то такого не слышал. Или: хм, ну о чём вообще речь, если это лучшие друзья и они всю жизнь черновиками обменивались.
Если бы ещё всегда было просто это установить!


Последний раз редактировалось Алька Коленбет Понедельник 01 Июнь 2020 05:34:18 PM, всего редактировалось 1 раз.

Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Понедельник 01 Июнь 2020 05:33:45 PM 
Не в сети
Обладатель черного пояса по КСП
Аватара пользователя

Зарегистрирован: Среда 15 Ноябрь 2006 11:12:13 PM
Сообщения: 3218
Откуда: Москва
Волошин здесь вполне очевидно ни при чём. Откуда бы провинциальный советский студентик вообще мог знать о Волошине в 1947 году в Тбилиси, если предыдущая книга Волошина вышла в Берлине в 1923 году и была вполне себе антисоветской по духу, а последующая -- только в 1969 году? Эмигрант с 1922 г. Георгий Иванов стал доступен и того позже, в 1989 году -- а "Шарманка-шарлатанка" окуджавская написана в 1962 году.
Это я к чему: литературоведческие параллели просто необходимо соотносить и проверять фактами биографии и реальностью тех или иных влияний. Если у поэта в момент написания некоего текста начисто отсутствует знакомство с неким якобы первоисточником, значит первоисточник указан неверно, а параллели объясняются либо восхождением к общему пра-тексту, либо влиянием кого-то третьего.
Я совершенно не уверен, что в 1947 году Окуджава знал хотя бы Цветаеву, не говоря уж о сугубых эмигрантах типа Г.Иванова. Точно знал Пастернака. Триада "Тихонов-Сельвинский-Пастернак" скорее всего. Маяковский, опять же (любимый поэт Городницкого до сих пор, кстати). Сам Окуджава утверждал, что "когда я пришёл с фронта, для меня самыми любимыми поэтами были Долматовский и Сурков. Другого я ничего не знал". (Эльдар Рязанов. Я легкомысленный грузин. Телепередача к 70-летию Б.Окуджавы, 1994. В кн.: Голос надежды: Новое о Булате. Вып.10 / Сост. А.Е.Крылов. -- М.: Булат, 2013. -- С.190.)
Огонь -- понятие всеобщее. "Огонь души" тоже. Прометей -- классика.
Кстати, о Прометее.
Прометей приносит внешний по отношению к нему огонь людям и страдает за это.
У Окуджавы огонь как правило внутренний. Горит и сгорает он сам (даже в образе "Бумажного солдатика" угадывается печальная судьба поэта, все возможности которого "переделать мир" сосредоточены на листе бумаги, материала сгораемого). "Прожить лета б дотла" -- именно о сгорании, близком к самосожжению: творить до последней возможности, а когда "топливо" закончится -- уже всё равно, пусть хоть "самый страшный суд", мне бояться нечего, я сделал всё, что мог.
Кстати, у вышеупомянутого Алексея Суркова в общеизвестной "Землянке" как раз соотносятся внешний огонь, который "бьётся в тесной печурке", и огонь внутренний: "Мне в холодной землянке тепло / От твоей негасимой любви". Любовь, кстати, вечная основа творчества... И у Окуджавы понятия "любовь--творчество" всегда рядом.
Может быть, возведём "Неистов и упрям" к Суркову, которого Окуджава точно знал, а не к Волошину, которого Окуджава не знал скорее всего? Всё же как-то ближе :) А если так уж хочется возвести именно к Волошину, следует озаботиться доказательствами знакомства Окуджавы с его стихами к моменту написания "Гори, огонь, гори".

_________________
Александр Костромин
__________
Какой ЦАП нам нужен?


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Понедельник 01 Июнь 2020 05:37:10 PM 
Не в сети
Обладатель черного пояса по КСП
Аватара пользователя

Зарегистрирован: Среда 15 Ноябрь 2006 11:12:13 PM
Сообщения: 3218
Откуда: Москва
А Данко у Горького преобразует внутренний огонь во внешний и гибнет в результате.

_________________
Александр Костромин
__________
Какой ЦАП нам нужен?


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
СообщениеДобавлено: Понедельник 01 Июнь 2020 08:52:08 PM 
Не в сети

Зарегистрирован: Суббота 30 Сентябрь 2017 02:17:56 AM
Сообщения: 214
Откуда: Москва, КСП "Могикане"
Цитата:
Откуда бы провинциальный советский студентик вообще мог знать о Волошине в 1947 году в Тбилиси, если предыдущая книга Волошина вышла в Берлине в 1923 году и была вполне себе антисоветской по духу, а последующая -- только в 1969 году?


Вот в этом-то и дело! До тех пор, пока речь идёт только об официальных источниках, это надёжная "стенка" на пути дальнейшего развития идеи Шраговица, который уповал на крейтановский кружок, но не знал наверняка, какие именно стихи там обсуждались. Быков подверждает, что об Иванове-то точно говорили, так что Окуджава имел некоторые шансы там познакомиться с его творчеством. Но о Волошине не было даже упоминаний. Сам Шраговиц это не очень изящно обходит: "Так не говорят об огне свечи или о другом источнике ровного света — речь идет об огне пожара. Это отсылка к семичастному стихотворению М. Воло­шина..."

Но основная беда в неразрешённости вопроса о бытовании нелегальных рукописей. С момента выпуска книги и до поступления Окуджавы на филфак проходит больше 20 лет. Наверное, если эти рукописи проникли в страну, это должно было случиться ещё в 20-ых. Но к 40-ым они в таком случае имели все шансы успеть дойти даже до Тбилиси с Крейтаном, Эльснером и прочими подобными фигурами. Я-то совсем не представляю, что там могло твориться и - главное - у кого бы выведать достоверную информацию. Интернет пока ничего полезного не нашёл, но это мало о чём говорит.

Не то чтобы хочется возводить к Волошину, просто это любопытная точка зрения =)
Но, пока не всплывёт каким-то образом информация о том, в каких условиях Окуджава мог его читать (в каком виде Волошин существовал в 40-ые в СССР), дальнейшие раскопки в этом направлении почти неправомерны, да.
Это же относится и к Брюсову в этом стихотворении, но не в "Смоленской дороге", написанной тринадцатью годами позже.

Признание Окуджавы о Долматовском и Суркове ценно само по себе, но может работать как опровержение только теорий, относящихся к более ранним стихотворениям.

Кстати, о Суркове, нашлось тут: http://a-pesni.org/ww2/oficial/vzemlanke.htm - в конце страницы снимок оригинала.
У этих двух стихотворений, конечно, ничего общего, кроме упоминаний зимы)) А сравнение всей лирики может тоже что-нибудь интересное выявит, но тут бы хоть один из вопросов закрыть сперва.

Цитата:
Огонь -- понятие всеобщее. "Огонь души" тоже. Прометей -- классика.


Само собой.
У Шраговица я это пояснение опустила:

Цитата:
Рассмотрим образную сторону песни Окуджавы более детально. Основ­ной образ в песне — огонь. Образ этот настолько распространенный, много­значный и метафоричный, что обсуждать его в отрыве от контекста не имеет смысла. Окуджава дополняет этот образ:

Неистов и упрям,
гори, огонь, гори.


И далее по тексту.
Что касается огня души, то первый поэтический образ в конечном итоге можно приписать какому-нибудь Гераклиту. Вовсе не значит, что все последующие поэты хорошенько им прониклись, но это, наверное, самое раннее сформированное представление с эстетической подоплёкой. Если закапываться ещё глубже, то есть ещё китайский Пань-Гу, из левого глаза которого возникло солнце, а из правого - луна. Так вот, умерший Пань-Гу (который перед смертью отделил "чистый и светлый" ян, состоящий из огня и металла) и после смерти продолжает дышать и - ! - моргать.

Как тут не вспомнить о расхожем "глаза - зеркало души". Вот и возникает образ прачеловека с огненной душой. Горькому бы понравился - 18 тысяч метров в высоту, вдох - гроза, выход - дождь и ветер. Пусть сильнее грянет буря!

Ладно, это всё уже баловство, конечно, тем более, что по тому же мифу сами-то люди возникли из насекомых =(

Огонь души тоже уже топос, даже если и был когда-то авторским образом какого угодно древнего философа. И к мифу о Прометее можно обратиться, не вдаваясь в подробности оригинала. Но началось всё с того, что это самое обращение - возможное - обнаруживается только через промежуточный текст, объединённый вовсе не самим по себе образом огня, а именно лексическими средствами его описания.

Поиск в поэтическом корпусе в промежутке с 1700 по 2000 выдаёт следующий результат:

10 результатов на "огонь души" - от Муравьёва до Блаженного + "огня души" у Одоевского (1838) + "в огне души" у Карамзина (1792).

"неистовое пламя" - один только Волошин, на иные падежные формы результатов нет совсем

"неистов" с 1700 по 1960 - самое смешное, что Окуджавы-то тут и нет. Корпус его не знает, кхм.

Разве что так...

Тогда это всё не очень показательно, конечно... Кроме удивившего количества "неистовости" во всевозможных аспектах.

Маяковский (1929):
Обрезовой / пулей / сельскую темь
кулак / иссверлил, неистов.
Но, видите ли, / не имеется тем
у наших / у романистов.

Тарловский (1927):
Но наш директор, стуча перстом,
Кричал, неистов:
"Их завтра сплавят в арестный дом,
Со-цѝ- алистов!"

Вот у Цветаевой огонь (1921):
Шагнул ― да как отпрянул!
Река катит огниста.
Вал грозовой, багряный,
Рёв, гром, блеск, жар неистов.

Как позолоченный картуз!
Блеск-пыл-жар-вар неистов!
Вот так вода огниста!

Ранее у Анненского:
Мало ль сыпано отравы?..
Только зори ль здесь кровавы
Или был неистов зной,
Но под лунной пеленой
От росы сомлели травы…
Иль за белою стеной
Страшно травам в час ночной?.. - "За оградой"

и:
Когда, сжигая синеву,
Багряный день растет неистов,
Как часто сумрак я зову,
Холодный сумрак аметистов. - из Огненного трилистника

И Алексей Константинович Толстой с поэтическим предвидением столь любимой в 20-ые годы рифмы "неистов-коммунистов":
Боюсь людей передовых,
Страшуся малых нигилистов;
Их суд правдив, их натиск лих,
Их гнев губительно неистов;

Напоследок ещё красивое по противопоставлению неистовства и света "здравого ума" из 1763:
И посему в ком глупость с слепотой,
В том совершенное безумство обитает:
Злонравной завсегда неистов вдруг бывает.
Кто хлипкой славы блеск за верх блаженства чтет,
В том здраваго ума давно померкнул свет. - И. С. Барков

Но без уверенности в том, что Окуджава знал Цветаеву и Анненского это всё тоже ничего не даёт, эхх. Только видно, что в поэзии 20-ых и 40-ых оно встречается регулярно, так что могло прилететь в лексикон откуда угодно, включая Маяковского.

Про преобразование внутренних и внешних огней красиво!
У Солдатика, получается, конфликт внутреннего желания броситься во внешний огонь и невозможности чего-то этим достичь. Тютчевское стремление к хаосу-прародителю. Но пламя стороннее в любом случае: "И всё просил: огня, огня..."
Вообще песня человека, от которого ничего не зависит, не важно даже, пишет он что-то на горящих рукописях или не пишет. "Игрушкой детской был". Этакий Акакий Башмачкин нового времени. Переделать мир он не может не из-за недолговечности бумаги и даже не из-за разрушительной силы огня, а потому только, что сама идея смешит наблюдателей, которым это волшебное будущее не нужно. Кажется, в этом плане со времени написания песни ничего не изменилось...

Ох, ладно.
Вопрос с Волошиным откладывается до появления новых сведений. Может, и у Быкова ещё что-нибудь найдётся полезное по этому поводу...


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 7 ] 

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 8


Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Найти:
Перейти:  
Создано на основе phpBB® Forum Software © phpBB Group Color scheme by ColorizeIt!
Русская поддержка phpBB
[администрирование]
По всем вопросам обращайтесь
к администрации: cap@ksp-msk.ru
Ай Ти Легион - Создание сайтов и поддержка сайтов, реклама в Сети, обслуживание 1С.

© Московский центр авторской песни, 2005