К середине шестидесятых страну накрыла волна авторской или, как тогда принято было говорить, бардовской песни. Звучало несколько высокопарно, но довольно точно. Строго говоря, это было явление совершенно невероятное, в мире небывалое. На Западе, для того чтобы сделать какую-либо песню шлягером или «хитом», а ее исполнителя или автора — популярной фигурой, требовалось их упорно «раскручивать», то есть буквально навязывать, «впаривать» обоих широкой публике, используя для этого радио, телевидение и все прочие возможности. У нас же всесоюзно и повсеместно известными становились, в сущности, подпольные авторы, никогда никем не рекламируемые, а если и знакомые публике, то совершенно в ином качестве, как писатели либо актеры. В качестве авторов-исполнителей ни на радио, ни на телевидение их никогда не пускали, а популярными они становились исключительно благодаря бытовым магнитофонам и домашней системе звукозаписи. Короче, ситуация складывалась вполне кафкианская, эти исполнители были у всех на слуху, и в то же время их не было вообще, ибо существовали они как бы во /213/ второй, неофициальной культурной реальности, которая все чаще и все решительнее вытесняла из людского сознания реальность первую. К тому же «неофициальность», неподцензурность, полузапретность придавала образам советских шансонье особую притягательность. Их знали все, хотя ни послушать, ни увидеть их нормальным путем о нормальной обстановке было совершенно невозможно.
     В итоге Окуджава и Высоцкий были, несомненно, самыми популярными исполнителями в стране, значительно опережая не вылезающих из эфира разрешенных артистов, к этой виртуальной звездной паре вплотную приближался Александр Галич, к пятидесяти годам из лояльного драматурга превратившийся в острейшего трагикомического комментатора советской действительности. Дальше шли романтические, не имевшие социального темперамента Юрий Визбор и Александр Городницкий, а за ними — Юрий Кукин, Александр Клячкин, Евгений Бачурин, десятки, а может, и сотни «бардов», у каждого из которых была своя аудитория и свои поклонники.
     Повторяю, налицо был типично советский театр абсурда: целый пласт культуры, официально никем не запрещенный, владел умами и душами современников и в то же время не имел ни малейшей возможности для нормальной самореализации. То есть для открытых контактов со слушателями и зрителями, для того, чтобы сделаться предметом общественного обсуждения и осмысления.
     Вот мы и решили сделать «Неделю» своего рода ареной для этой давно назревшей общественной дискуссии. Конечно, тема эта назрела не случайно. Как /214/ всегда в журналистике, хорошо получается только то, к чему у самих газетчиков есть собственный неподдельный человеческий интерес. Как все дети своего времени, мы авторскую песню очень любили, и со многими известными бардами, что называется, дружили домами. Володя Высоцкий, еще не сделавшись легендарной фигурой, выступал вместе с нами на так называемых устных выпусках «Недели», Михаил Анчаров, один из основателей этого жанра, печатался в «Неделе» как прозаик, Женя Бачурин сотрудничал у нас как художник-иллюстратор, с Юрой Визбором, по роду основных занятий радиожурналистом, пересекались наши газетные дороги, с Юликом Кимом дружили наши авторы, имевшие связи в кругах, условно говоря, диссидентских.
     Любовь подвигла к действию. В «Неделе» существовала рубрика «Круглый стол», предполагающая широкое заинтересованное обсуждение событий и явлений общественного и экономического бытия. В скобках замечу, что дискутировать в те годы практически можно было на любые темы, за исключением, понятно, политических и с учетом верной социальной позиции. Было решено собрать за этим виртуальным «круглым столом» ведущих советских бардов и в процессе обсуждения выяснить наконец, что же это такое, авторская песня. Особый вид поэзии или отдельный исполнительский жанр? Род публицистического высказывания или же наиболее адекватная форма лирической исповеди? Способ самовыражения либо некая версия современного городского фольклора?
     В анархически беспорядочном моем архиве отыскались снимки, сделанные бессменным недельским фо/215/токорреспондентом, ныне классиком российской фотографии Виктором Ахломовым. Это портреты ныне поистине легендарных людей отечественной культуры — импозантного Александра Аркадьевича Галича, мужественного красавца Михаила Леонидовича Анчарова, Юры Визбора, еще не снимавшегося в кино и поэтому похожего на парня из турпохода, Юлика Кима, тогда школьного учителя, больше смахивающего на ученика.
     Все они выступали на недельском «круглом столе», который был симбиозом научной конференции, диспута и концерта. Концерт, понятно, доставил редакционным работникам наибольшее удовольствие, однако и теоретическая часть не прошла даром. Многое объяснила. Помогла понять природу явления, как говорится, «проверить алгеброй гармонию», ни на секунду эту самую гармонию не умерщвляя.
     Несомненно, авторская песня — это поэзия, не то утверждали, не то признавались наши гости. (И себя, немного стесняясь, осознавали именно поэтами.) Только поэзия не совсем привычная, тот самый «звук», с ощущения которого, по общему признанию, начинается рождение стихотворения, в данном случае и впрямь приходит в виде музыкального такта, мотива, короче, именно мелодического звучания, которое и ведет за собой текст. Впрочем, бывает и наоборот, вспоминали «барды», иногда пришедший на ум образ никак не хочет развиваться, покуда не найдет себе мелодического русла.
     Можно сказать, это все чисто профессиональная технология, которую необязательно знать слушателям, однако она многое позволяла понять в природе этого яв/216/ления и этого жанра. Очевидно становилось, что странные эти сочинители поют свои стихи не из оригинальничания, не потому, что хотят выделиться из общей массы стихотворцев, а потому что древний инстинкт «пения» действительно томит их души. Поется то, что не может быть просто сформулировано и высказано, чему непременно требуется завораживающая, подкупающая, соблазняющая форма. То, что пропето, обладает особым свойством душевной убедительности. Воспринимается как доказательство особой искренности. Остается в памяти в качестве некой истины, озарившей и «барда» и слушателя внезапно.
     Может, потому и случился этот взлет авторской песни в ранних шестидесятых, что неким постижением всего произошедшего и происходящего была охвачена народная душа. Что новое понимание человеческой ценности, неповторимости самого страшного опыта должно было быть запечатлено в народном сознании. Зачем люди поют про замерзшего в степи ямщика, про незнакомца, застрелившегося «меж высоких хлебов», про кочегара, не выдержавшего плавания по широко раскинувшемуся морю, зачем? Чтобы не забыть, не предать забвению, одинокую человеческую душу. Чтобы не предать ее забвению пели и Окуджава о своем «дежурном по апрелю», и Галич о бывшем лагернике, который спустя годы не может отогреться от колымского холода в московском ресторане, и Высоцкий о волках, обложенных красными флажками, и Анчаров о большом надрывном перегоне МАЗов через всю жизнь...
     Отчет об этом небывалом диспуте-концерте за круглым столом занял целый недельский разворот. А через /217/ полмесяца был перепечатан во многих зарубежных изданиях. Без особых комментариев, но с явным намеком на то, что обложенная со всех сторон творческая свобода в СССР находит себе неведомые пути.
     Было бы сильным преувеличением сказать, что судьба авторской песни в нашей стране благополучно устроилась. Пресса, конечно, действовала в те времена под партийным девизом «По следам наших выступлений», однако не до такой степени. Фундаменталисты из числа музыкальных критиков продолжали оспаривать само право этого жанра на существование. Впереди был нешуточный наезд на Высоцкого, вызванный неожиданным знакомством члена Политбюро товарища Полянского с его творчеством и замятый кое-как лишь в связи с международной женитьбой певца на члене французской коммунистической партии. Впереди был донос по поводу выступления бардов в новосибирском клубе «Под интегралом», последствием которого сделалось исключение Александра Галича из Союза писателей, а в итоге — и высылка из страны. Много чего происходило потом в сфере контактов неподконтрольного песенного сочинительства с инстанциями.
     И все же золотое газетное правило тех дней, следить за действенностью газетных выступлений, побуждает меня признать: что-то в общественной атмосфере по отношению к этому замечательному жанру после неделинской публикации изменилось. Уже невозможно сделалось приравнивать его в газетных статьях то ли к политическому, то ли к обыкновенному хулиганству. Уже перестал гитарный перебор ассоциироваться с подворотними куплетами, скорее, наоборот, превратился в непременный атрибут душевных откровений и ламен/218/таций. А главное — сам образ поющего поэта как-то плавно совместился даже в самом консервативном восприятии с самыми заветными представлениями о предназначении творчества.

В кн.: Макаров А.С. Московская богема. История культовых домов / А. Макаров. — М: ACT: Олимп, 2008. — с.215