Анатолий Бурштейн
РЕКВИЕМ ПО ШЕСТИДЕСЯТЫМ, ИЛИ ПОД ЗНАКОМ «ИНТЕГРАЛА»
<...>
И тут подоспел фестиваль. Всесоюзный фестиваль авторской песни, который около года готовился клубами Москвы, Ленинграда, Новосибирска и ЦК ВЛКСМ. Осенью 1967 г. уже было назначили дату и ждали гостей, как вдруг ЦК ВЛКСМ дает отбой. Во все стороны летят телеграммы и звонки, но разве все предусмотришь? Один бард из Киева заявился-таки к назначенному сроку, и ему пришлось устроить утешительный концерт в Большой физической аудитории НГУ за неимением иного места.
Но к марту 1968 г. все было слажено очень тщательно. Правда, и на этот раз на каком-то этапе ЦК ВЛКСМ самоустранился от дела, но нам отступать было поздно. Еще один срыв — дискредитация клуба. Приглашения всем бардам уже были разосланы, и от многих из них, включая Галича, к 1 марта поступили телеграммы о прибытии.
Самое удивительное, что эти официальные приглашения были подписаны первым секретарем РК ВЛКСМ. Удивительно потому, что отношения между райкомом и «Интегралом», находившимся на чрезвычайном положении, сильно осложнились. Зная о плачевном состоянии наших дел, РК настойчиво предлагал нам свою финансовую помощь в обмен на право контроля над решениями «кабинета министров». Излишне говорить, что это условие было совершенно неприемлемо. Мы были готовы к сотрудничеству, а не к подчинению. И вот в самый канун фестиваля, когда многие барды были уже в пути, райком вдруг выдвигает ультиматум: залитовать весь репертуар фестиваля. Помилуйте! Мы ведь даже авторов-то, которые едут, не всех знаем, а уж что везут — тем более. Да и где это видано, чтобы авторскую песню подвергали цензуре? Сколько перебывало в «Интеграле» бардов — никогда их репертуар не ревизовали и не визировали. «Ах, коли так, тогда мы против», — заявляет райком. И надо отдать ему должное — это была его собственная принципиальная позиция, не подсказанная, не навязанная.
Ситуация накалилась, поползли слухи о запрете фестиваля. А уже сформирован оргкомитет (150 человек), расписаны дни и роли, получены билеты, первые три тысячи из 15. Планерки проходят на территории клуба «Гренада», приютившегося в обычной двухкомнатной квартире. Председатель совета знаками зазывает меня и кассира в ванную комнату. По ему одному известным каналам поступили сведения, что не сегодня завтра могут быть приняты меры по пресечению нашей деятельности. «Как быть?» — спрашивает. «Продавать билеты», — отвечаю. «Ну, знаешь, я на себя такую ответственность не возьму», — говорит он. У меня нет охоты спорить, и сомнений тоже нет: «Тогда я возьму». Говорю и понимаю, что сделан не просто выбор между быть фестивалю или не быть, но и между тем, кем мне быть в будущем и кем не быть. Не быть мне после этого в Большой физической несколько лет, не бывать за границей вдвое больше, а быть притчей во языцех на закрытых партсобраниях и страницах местных газет и парией в академических верхах в течение двух последующих десятилетий. Но я хоть буду знать за что, а это дано не каждому.
На следующий день три тысячи билетов разошлись в мгновение ока. Честь клуба была спасена, но и судьба его с этого момента была слита с фестивалем нерасторжимо.
Эту судьбу пришлось решать РК КПСС, оглядываясь на контуры скандала, который был способен нанести урон престижу Академгородка. В сущности, это был последний месяц, когда с такой перспективой еще приходилось считаться. Это касалось всех, кроме РК ВЛКСМ: закусив удила, он шел напролом, гнул свою праведную линию. Надо было что-то противопоставить ему, и я заявил, что «ручаюсь своим присутствием в Академгородке за полный контроль над событиями во время фестивальных дней». Под это ручательство было дано высочайшее «добро».
Первого марта я принял на себя руководство фестивалем. А восьмого состоялось открытие фестиваля — посвященного десятилетию Академгородка и пятилетнему юбилею клуба. Что не помешало, впрочем, объявить впоследствии с высоких трибун все эти совпадения случайными, а закономерным — одновременность студенческих волнений, вспыхнувших в эти дни в Варшаве и списанных на происки сионистов. Но это случится через месяц-другой, в пору всеобщего помешательства о «подписантах» (о них — дальше). А сейчас мы прослушиваем на пробном концерте всех участников фестиваля подряд, по две песни на брата плюс одна на «бис». Из 27 авторов 22 иногородних, причем 11 — лауреаты городских, зональных или всесоюзных конкурсов и слетов. Завершает программу выступление А.А.Галича, тоже с тремя конкурсными песнями. Перед выходом он нервничал, расхаживал за кулисами в обнимку с гитарой, глотал валидол. А вышел и спел «Памяти Пастернака», «Мы похоронены где-то под Нарвой» и «Балладу о прибавочной стоимости». Зал встал, аплодируя. Выбор жюри был предрешен. Галич занял первое место. Вторым был Ю.Кукин, третьим А.Дольский — открытие фестиваля, и еще С.Чесноков — не бард, но великолепный исполнитель и живая антология песен Галича по сию пору.
Галич был готов к тому, что его первое выступление окажется и последним. Спокойно принял известие о том, что по указанию РК КПСС от дальнейшего участия в фестивале он отстраняется. Я тоже с легким сердцем сообщил ему об этом, заранее зная, что этом у решению не устоять против любопытства влиятельной нашей элиты, для которой был резервирован концерт лауреатов фестиваля в зале Дома ученых. Так оно и случилось. И тогда уже мы потеснили остальных, отдав Галичу целое отделение. Это был единственный настоящий его концерт в СССР, при аншлаге, в присутствии всей аккредитованной при фестивале прессы, под камерами двух кинохроник. Его записывали на несколько магнитофонов одновременно, и эти записи разошлись впоследствии по всей стране.
Но концертами дело не ограничивалось. Каждый день — или пресс-конференции, или дискуссии, все при магнитофонах, чтобы исключить возможные в будущем передержки и инсинуации. На первой же пресс-конференции в Доме ученых после моей официальной интродукции слово взял первый секретарь РК ВЛКСМ и исполнил рондо-каприччиозо на тему: «Мы категорически против, ибо фестиваль — это политическая ошибка». И это после решения РК КПСС, обязательного для него как коммуниста! Неудивительно, что впоследствии досталось ему почти наравне с нами, хоть он и предвосхитил события (а может быть, именно поэтому).
А события развивались, как в революцию. Четыре из 15 концертов были обещаны «Эврике», которая арендовала для них залы в Новосибирске, распространила билеты. И — стоп! Обком комсомола неожиданное запрещает концерты. Панические звонки ко мне: что делать? Обращаться в обком партии, говорю. И действительно, через день, сидя за столиком ведущего на концерте, получаю из зала ликующую записку президента «Эврики» Людмилы Кизеевой: «Толя! Поздравь нас с почти победой. Я была у Алферова (второго секретаря обкома партии). Концерты все разрешены. Решение обкома ВЛКСМ отменено. Осталось убедить в этом начальство залов, которое запугано до невозможности. Л.К.»
А ранним утром меня срочно вызывает куратор фестиваля от РК КПСС. Что поделаешь, собираюсь и иду. Прихожу в Дом ученых, он сидит бледный, двое в штатском стоят рядом. «Договор разрушается», — говорит он, прозрачно намекая на мое ручательство. «Каким образом?» — спрашиваю. «В Железнодорожном районе города листовки развешивают: почему, мол, барды поют только в Академгородке, а не у нас. Ты мне это прекрати!». Мы были очень давно знакомы, жили в одном доме, и моей изумленной реакции, слава Богу, хватило ему, чтобы поверить: ни я, ни кто-либо иной из клуба не имеет к этому отношения. Мы признавали игру только с открытыми картами.
Но мнения и позиции сталкивались не только в кулуарах. Дискуссии, шедшие ежедневно в кинозале, позволяли им выплескиваться наружу, срывая маски. Одну из них Галич начал так: «МЫ, работники идеологического фронта...» Он был еще членом двух союзов: кинематографистов и писателей. Однако фронт как риторический образ вдруг материализовался, и оказалось, что он разделяет аудиторию. Публика хлебнула слишком много правды за несколько дней и чуток опьянела, отбросила условности, говорила напрямик все, что думала. Ну и ей сказали, что думали, тогдашние комсомольские вожди Новосибирска. А думали они в то время, что хорошо бы кое-кого и к стенке, чтоб неповадно было. «Дай я ему отвечу, дай я! В конце концов, я официальный представитель комсомольской прессы», — это обращается ко мне Георгий Целмс, спецкор «Комсомолки». Наверное, я совершил ошибку, идя ему навстречу. Очень скоро он дорого заплатит за свою сдержанную критику неконструктивной позиции комсомола в отношении фестиваля. Придется ему покинуть и газету, и столицу, превратиться в инструктора по туризму. Лишь спустя годы он вернулся в журналистику корреспондентом «ЛГ». С тех самых пор, как уехал он в Ригу, не пришлось мне с ним встретиться. Но я храню благодарную память о рыцарском его поступке и о менее заметном, но ощутимом братстве, сплотившем на защиту фестиваля многих гостей. Был среди них и корреспондент «Юности» Виктор Славкин, чей репортаж был рассыпан уже после набора. Такое же фиаско постигло и остальных.
После первой невинной информации об открытии фестиваля, просочившейся в «Правду» и «Комсомолку», пресса вдруг дружно, будто по команде, замолчала. И совершенно противоположной была реакция публики. Вспыхнул невиданный ажиотаж вокруг билетов. Дополнительные концерты продолжались до утра. Черные «Волги» запрудили все подступы к Дому ученых, а их хозяева, падкие на все этакое, под любыми предлогами добивались получения билетов из нашего НЗ. Все входы в зал были вроде бы перекрыты нашими службами, но и они давали слабину, подвергаясь прессингу друзей и знакомых.
Уже на второй день фестиваля к нам нагрянули фининспекторы, чтобы ловить по горяченькому. Но долгий опыт научил нас общению с законами. 15-тысячная смета сходилась с точностью до нескольких десятков рублей. Ругать нас было не за что, но хвалить — тем более, ведь Галич все-таки пел, а он не укладывался ни в какие рамки. Он был единственным в своем роде, и самое простое решение могло состоять в том, чтобы противопоставить его всем остальным. Когда такое намерение явно обозначилось, трое остальных лауреатов включили в свои показательные выступления по одной песне Галича. «Возьмемся за руки, друзья», — пели мы на закрытии. Пели как псалом, как присягу, и действительно держались за руки. На сцене и в зале в этот момент все были едины, и с этим нельзя было не считаться. Наказывать и в самом деле было некого (если не всех), и дело решено было замять.
Никто, в сущности, не пострадал. Если не считать, что «Интеграл» еще раз закрыли, и на этот раз окончательно. Но полгода спустя закрылись и все остальные клубы по стране, ничем особо не провинившиеся. Танки были в Праге, дискутировать было не о чем. Быть может, и хорошо, что «Интеграл» умер не своей смертью, а сгорел в одночасье, как фейерверк, осветив напоследок сумрачный вечер 60-х и их бесславный конец.
<...>
Бурштейн А. Реквием по шестидесятым, или Под знаком «Интеграла». // Химия и жизнь. — 1992. — №7. — С. 22 — 26; №8. — С. 90 — 95. — (Страницы истории). То же: ЭКО. — 1992. — №1
